Метка: дискуссия

Мы находимся в теоретическом и политическом вакууме, нашей левой сегодня необходимо стать иголкой, что проткнет этот молчаливый шар. В поле демократов и анти-демократов, мы должны стать альтер-демократами. Для этого необходимо сконструировать новую картину мира, которая и связала бы нас с логическим выводом современных левых и обрезала устаревшие связи и концепции ортодоксов.

Если взглянуть глубже — вопрос демократии — это вопрос к государству. Нашего взаимоотношения с ним. Я, как марксист, не вижу скорого конца государства (в отличие от моих коллег по цеху, но пардон), как и в возможность полного снятия противоречий, поэтому концепт, который мы должны предложить должен учитывать свою долгую продолжительность.

Скорее всего, мы придем к власти на волне кризиса. Но мы не должны стать кризисной властью. Не хочу быть застреленным в термидор. Необходимо смешать кризисную и пост-кризисную модели. Маркс не любил предсказывать будущее и я тоже этого не собираюсь делать, но модель быть должна.

Правые психологи представляют левых, как желающих построить Государство-Мать, т.е. заботливую няньку, которая обеспечит своего гражданина всем необходимым, укроет его своей опекой и заботой. Любовь, в случае с фигурой матери, объективна и независима от нас, неконтролируема. Такое государство служит предметом критики из-за отсутствия субъектности. Моя теория в том, что когда человек становится заметным бюрократом, в некотором роде, он подменяет собой фигуру отца — он пытается стать защитой этому государству и начинает ощущать власть, становится садистом над нелояльным гражданином и над другими претендентами на отцовство. Так мы получаем государство, которое обеспечивает население всем необходимым, но убивает всякую самостоятельность, иногда, убивает в прямом смысле. Культивируется мазохистический радикал.

Но альтернативой с правой стороны служит Государство-Отец или Рынок-Отец. И это ничуть не лучше. Эта фигура уже умеет поощрять, наказывать, но предоставляет субъектность. Если мать владеет вами, то тут вы можете владеть отцом наиболее точно отражая его запросы. Человек получает признание и поощрение за своё потакание отцу. Но тут возникает когнитивное искажение, бессознательно потакая отцу, гражданин считает, что на самом деле получает по своему вкладу в общество и иерархия, в которой он успешен — есть наиболее справедливая форма социума. Под маской меритократии на самом деле скрывается выражение интересов отца — национальной или глобальной буржуазии, в странах без сложенных классов — выражением властных группировок. Так правые начинают ругать нищих, неуспешных, а также анти-капиталистов, как не способных сильно вкладываться в общество, но это легко опровергается — достаточно поинтересоваться статистикой бедных, занятых в экономике.

В случае с государством, мы получаем более точного заказчика и более безопасного, ибо локальная власть может укрыть, иначе же с рынком, когда точного заказчика определить невозможно, а иногда его и нет. Так рынок мешает в себе не только поиск отца-заказчика, но и бога-религию, подобно шаману, рыночник прыгает вокруг своего ютуб-блога и, если это выгорает, лишь убеждается в верности своих догм, проецируя ошибку выжившего и вводя в заблуждение других людей.

Тем не менее, между отцом и матерью есть нечто общее — обе эти фигуры занимают позицию “над”, становятся элитой. Но если «мать», выраженная в большевиках, хотя бы занимается просвещением и развитием, при том ставя табу на анти-материнскую политику, но не ограничивая всё остальное, то «отец» выраженный, например, консерваторами, либералами или нацистами (Гитлер, в этом роде, был идеальным «отцом», особенно в моменте избавления от Рёма — он нашел себе «детей» в виде заговорщиков Геринга, Гиммлера и Гейдриха) требуют лишь соответствия и покорности, порождая Кафкианский тип.

Между материнским и отцовским родом, я бы выбрал ни что-то среднее, но преодоление как первого, так и второго. Ни патриархат, ни матриархат меня не особо интересуют, но вот, что мне интересно — это эволюция фигуры Бога, разобранная Фроммом:

“От первоначальной любви к Богу как беспомощной привязанности к Богине-Матери, через послушную привязанность к Богу-Отцу – к состоянию зрелости, когда Бог перестал быть внешней силой, когда человек сам проникается принципами любви и справедливости, когда он становится единым целым с Богом, и наконец – к тому моменту, когда человек говорит о Боге только в поэтическом, символическом смысле.”

Как только Бог становиться ушедшим символом, можно считать, что человек обрел зрелость. Преодолел свой инфантилизм, но не убив в себе ребенка, которому требуется фигура “над”, но поставив наверх своего же взрослого, что является и матерью и отцом и не является ими. Эта сбалансированная позиция лежит и над индивидуализмом (уходит эгоизм) и коллективизмом (приходит любовь к себе).

Весь этот опус был необходим для того, чтобы прийти к тому тренду, который нельзя проглотить: на место лозунгов о демократии, как выборе, мы можем поставить лозунги о демократии, как об ответственности, как о критическом мышлении и следующим за ним критическом действии, самостоятельности.

К сожалению, у меня нет чего-то более эпичного, ответственность — это и серое революционное постоянство, но и сделка с историей. Нам её очень не хватает.

Ответственность болезненна, продать её не представляется возможным. Подобно счастью, когда мы делим ответственность, мы одновременно её и умножаем, но если счастье не дает внутреннего или внешнего противоречия, то ответственность крутится вокруг противоречий, она обличает серость мира, разрушая концепцию “Добро-Зло”.

Строя государство с преодоленной фигурой авторитета (Бог), мы создаем такой тип управления, где делегация невозможна, а отчуждение преодолено. На место псевдо-демократической диктатуры, мы поставим сознательную и ответственную.

Я, к сожалению, не могу сжать это в лозунг. Быть может это “(Сам)Ответственность вместо депутата”. Если же думать о демократическом лозунге, то он должен был бы быть об афинском жребии. Это навязанная и болезненная ответственность, но погрузив общество в неё, мы преодолеем необходимость строить “нового человека” партией, отдав это строительство самому человеку.

т. Вязбук

У нас есть проблема с демократическими лозунгами. Нам нужна альтернатива, но на что поменять? Какое «тотемное животное» должно стоять в лагере революционных социалистов?

Бегло вспоминая то, что предлагают мне современные объединения, я прихожу к тому, что лозунг прогресса, зеленые лозунги, да и как вышеупомянутый демократический лозунг уже отчуждены от людей и либо элитарны, либо помещены в товарную оболочку.

Даже горячо любимая «диктатура пролетариата» служит маркером для закрытых групп левых и ортодоксальных коммунистов, старая машина которых ещё работает, но движется медленнее улитки ползущей к пику Фуджи-Сан. Причиной тому то, что ортодоксы изначально были рождены, как умершие дети прогресса. Прогрессивные консерваторы — вот сегодня те, кто рядится в костюмы сталинистских партий. Впрочем, они этого и не скрывают. Они сами говорят: «Сохранить ортодоксальность партии — вот наша сегодняшняя задача!». Тем, кто занимается сохранением устоявшихся методов борьбы, игнорируя современные реалии и отказавшись от современной критической мысли, утонув в историческом споре — Вам впору называться «Регрессивными коммунистами» и никак иначе. Это касается и троцкистов.

Регресс, как консерватизм, изначально был загнанной на убой коровой для умирающих ретроградов. С прогрессом же вышло интереснее. Подобно тарану, он разбил покойное лоно истории, запустив туда человека.

«Сегодня

надо

кастетом

кроиться миру в черепе! » —

Декларировал Маяковский.

Прогресс пришел. И достиг великих успехов. Прогресс социально и технический обгонял тех, кто еще считал себя королями мира. Он сделал то, что нам предстоит сделать вновь — скальпелем вырезал опухоль несправедливости. К сожалению, Земля покрыта сотнями язв. Увидев, что твориться в России, остальные болячки сгладились, чтобы потом появится вновь — в мире без соц. блока. К этому моменту наш скальпель уже затупился.

Но что сталось с прогрессом, почему он перестал быть пригодным? Путь его шел по прямой линии и сейчас всё дальше идет по ней. У Маркузе была работа «Одномерный Человек», одномерный прогресс — результат этого человека. Достигнув утоления нужд, лозунг прогресса, как бы это смешно не звучало, перестал быть прогрессивным. В шахматной партии Прогресс/Консьюмеризм победил Консьюмеризм. А рабочий класс отвернулся от «авангарда», ведь прогресс, который он обещал уже был достигнут. Какой смысл менять капитализм на социализм, если в капитализме можно потреблять столько же и даже больше? (Это, кстати, о борьбе марксистских фетишей о труде с массовым фетишем на потребление. Но об этом в другой раз.)

Проиграв, наш прицел мы зациклили на настоящем. Трупы авангарда и футуризма уже протухли к этому моменту. Начался новый этап рефлексии — антивоенные и социальные движения, хиппи, зеленые, антиколониализм.

Положение в странах полупериферии убивает смысл обсуждать антиколониализм, как лозунг, так и антивоенное движение, погрязшее в криках националистов, сейчас теряет свой революционный потенциал.

Экологический лозунг интереснее разбирать через ещё один эмбрион прогресса и модерна — стремление к омашинливанию — сведению человека к идеальному механизму. Искусственность настолько в капиталистическом почете до сих пор, что в Японии — максимально потребительском обществе — есть специальный термин для “публичной маски”, поддакиванию, как социально-приемлемом повидении — татэмаэ. Эта искусственность великолепно прижилась в сфере красоты и пластической хирургии. Тогда и появился контр-тренд — экология, боди-позитив, естественность.

Порожденный левым и этот потенциал был вписан в рынок. Вегетарианские магазины, невыгодная солнечная энергия, заводы по переработке мусора. В социальном плане вышло немного интереснее, капитализм не может воспроизвести естественность, поэтому он производит искусственную естественность — социальные тренды на поведения, архетипы. Этот инструмент стал настолько эффективен, что теперь под любой продукт будет подведен новый архетип соответствующий этому продукту (не только в эко-тренде). Теперь вас не только заставят потреблять, но и навяжут ваше поведение после потребления: капитализм — «как вести, как потреблять, как чувствовать». Нас разделили на расу и религию, но в конце концов, мы сами согласились разделить себя на приверженность марке, бренду.

Капитализм пожирает тренды, тогда нашей целью будет выставления такого тренда, который не проглотить, который можно только вручить, но не продать.

т. Вязбук

Эта статья — попытка отрефлексировать современные проблемы школы, варианты их сглаживания при переходном периоде и будущий революционный потенциал обучающих пространств. Скорее всего, в этой статьей не будет апелляции к советской школе, ибо путь советских подходов обрывается либеральной традицией девяностых, а следовательно является лишь руинами прошлого, проигравшими свою критическую миссию. То, что осталось от неё — лишь здания, да унификационная система, отточенная в русло патриотизма нашими современными хозяевами. О зданиях говорить смысла нет, но о подавлении я упомяну.

Школа — Сейчас

В данный момент система образования является вшитой в тело государства репрессивной машиной. Отношения насильственны и в отношении учеников, и в отношении учителей. Выдавливающая, отцовско-садистская натура власти спроецирована тут наиболее полно — наилучшие параметры при постоянном, неадекватном повышении нагрузки и с понижением вознаграждения за эту нагрузку. Подобно лагерям смерти, в школе лучше всего оценивается тот, кто больше всех раз перетащил бумажки вперед и назад или зазубрил тысячи ответов. А экзаменационный стресс доводиться до такой эскалации, что самоубийства детей становятся еще одним параметром безумной бюрократической статистики.

Оценка же давно порвала с реальным результатом. За баллами не видно ученика и его реальные способности и знания. Это похоже на безумное чаепитие. Неудивительно, что у детей формируется неолиберальные, магические ценности. Когда “хороший” ученик — тот, кто умеет подстроиться под бесполезную неэффективную “норму” и повторять за учителем, а не тот, кто умеет мыслить сам и ставить свои мысли в оппозит авторитета, мы получаем подавленных потребителей информации, а не людей способных к самостоятельному производству. Результат такого обучения — человек-товар и человек-потребитель.

Эпопеей этого всего можно поставить экзаменацию. В моменты ЕГЭ школа перестает казаться тюрьмой, она ей становится. Камеры, металлодетекторы, учителя — как надзиратели и накрученная год ранее истерия происходящего. Правильное заполнение бюллетеня становится смыслом существования обучающегося. Это можно представить допросом, где неправильно ответивших подадут в расстрельные списки.

Существует заблуждение, что от того, как ученик закончит школу зависит его дальнейшее существование. Корни этого заблуждения лежат в нашей экономической системе. Я думаю, что прохождение школы (именно прохождение-преодоление, а не получение навыков и знаний) воспринимается как ценз вписывания в рынок, ознакомившись с капитализмом у нас выработался бессознательный страх ненужности и именно его мы проецируем на наших детей. Забавно, что это заблуждение существует в голове с тем знанием, что обучение в школе — просто ненужный фарс. Но почему так?

Ценности, которые заложены в современную школу — это ценности воспроизводства капиталистической системы. Поэтому школа — это классовое общество в миниатюре со всеми выходящими из этого последствиями — репрессиями, унификацией, и отчуждением.

Репрессивность ярко отражена и социальным одобрением/порицанием через оценки, но и характером нахождения в школе. Часто ученику даже не покинуть здание за исключением урока физкультуры. Ученику навязывается нахождение внутри школы. Можно пойти дальше и подумать в сторону того, что такое закрытое пространство, помимо небольшого процента сопротивляющихся, служит прививкой от действия, что поможет преодолеть классовое общество, увидеть и реализовать альтернативу, но это на ваше усмотрения. В пользу этой версии я лишь добавлю, что дихотомия на учеников и учителей — искусственная. Учителя тут становятся исполнителями и судейских и исполнительных-полицейских функций. Да, это можно понять из-за всей той ответственности, что родители и дети делегируют на учителя (и в этом их эгоизм), но с этим невозможно дальше мириться.

Они становятся фигурами “над” и это нормально, когда ребёнок в начальной школе, но дальше эта позиция “над” должна выравниваться, а неоспоримый авторитет учителя подвергаться сомнению. Учителя — часто мазахисты, будучи отдающими — они выжигают себя на работе, сводят к нулю свою ценность как личности и становятся идеальными корпоративными фашистам. Получив свою порцию наказаний, они превращаются в садистов и начинают распределять эту порцию на своих учеников. Так учитель превращается в перчатку, что держит кнут системы, позволяя ей не пачкаться. Ведь когда с учителей начинают спрашивать — они не могут делегировать обвинения — перчатки сброшены и вся грязь вместе с этими перчатками тоже.

Если бы я рисовал на них карикатуру, то на ней было бы следующее — Учитель бьет ученика плетью, после того, как его ударил плетью его хозяин. (Небольшая оговорка — если учитель понимает свою функцию и объясняет свой жертве нежелание ее выполнять, но при этом исполняет — он ещё более садистичен, чем непонимающий учитель, ибо он не только понимает свою роль, но и продолжает её исполнять, ведь отказавшись от этих практик — он потеряет работу.)

Унификация вытекает из репрессивности, но несёт свои собственные травмы. Она убивает личностей формируя штампованных потребителей. Количество потерянных людей идет на десятки миллионов, впрочем капитал это мало волнует. Капиталу не нужны люди, капиталу нужны вещи.

Потребительская Унификация выражена в сведении всех трудов ребёнка к подходящим и удобным, а потому нужным и ненужным, если этот труд не перспективен в рыночной перспективе. Да и самого ребенка выражают лишь через пятибалльную ежегодную оценку и стобалльную экзаменационную.

Визуальная Унификация идёт через обязательную форму, навязывание гендерных стереотипов — например, мальчик должен быть пострижен, девочка не должна носить брюки. Впрочем, даже в школах, что уже отошли от этих строгих правил, ученик всё равно будет унифицирован, просто вместо черного школьного пятна, он будет одним из толпы разноцветной массы.

Через эту унификацию и репрессивность, школьный процесс взращивает привычку к отчужденному труду и отчужденному существованию. Сдача домашнего задания в таких школах похожа на сдачу трудовой нормы, а не на творческое развитие индивида и его познание. Труд перестает быть творческим и игровым ещё с самых ранних лет. Это, во-первых, делает монотонный тяжелый и эксплуататорский труд — нормой, а во-вторых, вырабатывает потребительские привычки скрытые за гедонизмом.

Школа — Переходный период

При наступлении революционного социализма мы не сможем изменить школу нахрапом, но ряд действий ясен уже сейчас.

Первым шагом, очевидно, начнется выработка программы и подготовка инфраструктуры для переподготовки учителей и школьных коллективов, ввод экспериментальных школ.

Конкретику данной программы только стоит разработать, но базироваться она должна на следующем:

1. Переход на проектную систему, вместо оценочной, где результатом года должен быть весомый проект, который как-то влияет на социум и объективный мир. ОГЭ и ЕГЭ должны быть отменены, как необъективные, неэффективные, унифицирующие пережитки прошлого.
2. Больше динамики в школе — школа должна перестать быть пространством репрессии и подавления. Мы должны научить учеников преодолевать отчуждение и показать им, что школа — и их часть тоже, и что на эту часть они могут влиять.
3. Формирование противоречий — самым продуктивным методом для стимуляции ученика будет его собственное противоречие, которое ему самому захочется разрешить. Школа должна и подсвечивать эти противоречия и давать инструменты для их решения.
4. Контролируемый риск — выращивая людей в “тепличных условиях”, мы потакаем их инфантилизму и желанию к познанию мира. В социализме не будет места инфантилизму. Через школу, мы должны вернуть грань инфантилизма к восемнадцати-шестнадцати годам с двадцати четырех — двадцати пяти, как это есть сейчас. Задержка в взрослении, а следовательно, задержка в ответственном поведении необходима для системы потребления и манипулятивных действий — мы не должны более давать такой козырь врагам революционной демократии.
5. Стимулирование заинтересованности — множество полезных талантов школьников не могут быть раскрыты через современную школьную систему. Вызвано это тем, что в нашей экономической системе, а следовательно и школе, поощряется только выгодные для рынка таланты. Стоит ли говорить, что это

Автоматизация бюрократии и открытость информации — второй важный шаг. Нам необходимо стремиться к миру открытых данных, это должно затронуть и школу. Переведя работу в цифровой формат, мы снизим нагрузку на заполнения документов для учителей. Сбор необходимой статистики будет упрощен и автоматизирован, ненужный документооборот должен быть ликвидирован. Учебные материалы будут находиться в открытом доступе в сети, электронные книги придут на место ненужной траты ресурсов в виде книг.

Для избавления от классификации учеников по зарплатам их родителей необходимо будет решить вопрос с формой. С одной стороны, из-за доступности неплохой повседневной одежды мы можем отказаться от формы, как таковой, но с другой, необходимо продумать возможность выделения необходимого малообеспеченным семьям. Существование таких семей будет решено позднее — всё же мы стремимся на первых этапах к нормальному распределению ресурсов — но на волне кризиса (а я считаю, что власть мы сможем получить только в кризисном варианте) данный вопрос стоит так же рассмотреть.

Также необходимо преодолеть вопрос с обеспечением учащихся и учителей пищей. В данный момент, это присутствует для малоимущих и многодетных семей, наша цель тут — избавиться от унизительной процедуры высвечивания и документального подтверждения себя, как нуждающегося. Сделаем мы это вводом повсеместного бесплатного и качественное питания. Бедный ребёнок не будет чувствовать себя ущемлено, зная, что он будет накормлен по той же процедуре, что и остальные учащиеся. Сепарирующие практики необходимо убрать или сгладить в ближайшие месяца после революции. (В некоторых школах была практика талонов, которые малоимущий ученик должен был получить от преподавателя талон, а потом отдать его в столовой, в общей очереди с теми, кто платит.)

Последним шагом, но не по важности, будет формирование смешанных коллективов учащихся и учителей. Тут стоит сделать поправку на возраст учеников и постепенно готовить их к ответственности — ребёнок должен быть приспособлен к полноценной работе в этом коллективе к четырнадцати годам, не позже. При достижении четырнадцати лет ответственность за жизнь учащегося должен начать нести сам учащийся, а не преподаватель, которого заставляют быть опекуном. Необходимо начать строительство демократических институтов, которые позволят решать хотя бы локальные школьные вопросы, вроде выбора предназначения для комнат, фокус школы на каком-то определенном предмете и даже вопросы распределения финансирования. Распределения финансирования особенно важно, как инструмент контроля учащихся над учителями. Учитель недобросовестно выполняющий свои обязанности должен быть наказан общим решением, сейчас ситуация такова, (а это не только в школах, но и в больницах, производствах и т.д.) что любимчик директора может себе позволить себе вольности, вроде отсутствия на уроках, получения необъективной премии и так далее. Так позиции директора должна стать позицией советника, а вклад и взыскания пусть определят те, кто непосредственно взаимодействует с учеником (взыскания и поощрения для них тоже необходимы) или учителем.

На долгую перспективу нас ждут две цели — ликвидация нехватки педагогического состава и материальное обеспечение этого педагогического состава.

Эти две цели пусть и банальны, но критичны для вопросов ликвидации возможности контр-революции, выработке критически-мыслящей демократической массы и стимулирования экономики.

Хотелось бы также упомянуть проблемы нехватки педагогов и сокрытие этой нехватки через неквалифицированные кадры, которые сегодня идут в школу работать, не найдя другого “более перспективного” рабочего места.

Школа — Возможное будущее

Смотреть далеко сложнее, чем делать выводы на выросших противоречиях, поэтому кратко пройдемся по тому, как мне видится дальнейшие тенденции, которые должны проходить в школах.

Локальные коллектив школ должны перерасти в школьные ассамблеи, которые, по системам будут подобны, и отраслевому профсоюзу, и министерству обучения, и федерация земельных кооперативов. Инструменты для принятия и реализации решений этих ассамблей должны быть так же введены, чтобы ускорить демократический процесс, не дав ему уйти в забюрократизированность.

Система должна приблизиться к преодолению фигуры и авторитета учителя, к концу обучения. Это будет реализовывать последовательное развитие личности от фигуры «опекающей Матери» для младшей школы до преодоления «фигуры Бога» в старшей и даст прививку от диктатуры. Хотелось бы, чтобы школа была психотерапевтична. Предмет “психотерапия” не будет лишь просто крестиком в дипломе, а станет ежедневной практикой, помогающей детям социализироваться, учителям — преодолеть выгорания и так далее.

Преодоление отчуждения от школьных пространств должно набирать обороты и в какой-то момент школа должна стать не только местом обучения, но и центром притяжения. Особенно это актуально в вечернее время, когда школьное здание цепляет на себя замок. Огромный творческий потенциал скрыт в детях, школы должны выпустить его на волю.

Последнее, что мне видится необходимым это:

1. Близость школы к предприятиям — что позволить получать актуальные навыки и обновлять практики на лету. Вполне возможен такой вариант, когда школа сама станет открывать предприятия через своих учеников — и это совершенно отличная вещь, что поможет и финансированию школы и дополнит центр притяжение еще одним предприятием.
2. Смешанные узкий и междисциплинарный подходы — в идеале, в обучении, необходимо порождать интерес к разным вещам и даже в случае узкой специализации ребенка давать ему альтернативные “хобби”. Эти “хобби” могут стать мостиками к новым открытиям в узкой специальности. Тем не менее, хотелось бы получить больше универсальных людей, что смогут решать задачи на разных стыках.

Автор: т. Вязбук

Демократическая повестка мобилизует молодежь для борьбы за изменения, большинство же левых старается закрыть глаза на это и проигнорировать запросы неудобных несогласованных митингов за их «мелкобуржуазность», акцентируясь больше на социальной политике и полезных, но совершенно не двигающих нас к революции, вещах.

Единственный удобоваримый вариант данных партий и ответ об истинной демократии стоит либо в «прямой демократии», либо в «диктатуре пролетариата». И я ничего не имею против этих терминов. Они исчерпывающи для закрытой левой среды. Тут меня не устраивает другое. Нам нужно не только втягивать новых людей в эту среду, но и выходить за её пределы, показывая себя на публике, даже той, в которую хочется презрительно плюнуть.

И тут есть несколько вариантов:

1. Либо подвести смыслы устоявшихся терминов под мейнстрим, энтрироваться (или обратный вариант, когда мейнстрим подводиться под термины)

2. Либо сменить флаг, подвести смысл под другой термин, термин без истории. Захватить его и сделать своим.

Первый вариант, к большому сожалению, для нас маловероятен. У нас недостаточно ресурсов, чтобы навязать непопулярный термин, хотя бы протестному меньшинству. Задачу усложняет и подача этих терминов.

Но сначала небольшая история. Во время пенсионных протестов «Дождь» освещал одну забавную, но одиозную акцию, где выступал как Кагарлицкий, так и Чаплин с Удальцовым. Но интересно больше не это, некоторое эфирное время выпало представительнице РРП. И я выпал в осадок за этот десяток секунд. До меня дошло осознание того, насколько кондово звучат «буржуй», «диктатура пролетариата» и другие термины прямиком из советской энциклопедии в эфире буржуазного телеканала.

Как говорил Брехт:
«Тот, кто борется за коммунизм, должен уметь вести борьбу и прекращать её, уметь говорить правду и умалчивать о ней, верно служить и отказываться от службы, выполнять и нарушать обещания, не сворачивать с опасного пути и избегать риска, быть известным и держаться в тени.»

Современные коммунисты не могут умалчивать там, где это необходимо и рубят старый, добрый марксистский, когда надо замаскироваться, добавить эзопова языка, чтобы спровоцировать и привлечь. Тут мы и подбираемся к диктатуре.

«Диктатура Пролетариата» имеет сразу несколько проблем:

1. Амбивалентность (двойственность) термина — на мой взгляд, это первейшая проблема. Человек цепляется за негатив и, в конкретном случае, необходимо было бы отказаться от слова «диктатура» в угоду «демократии для пролетариата» или «пролетарского демократизма». Но.

2. Пролетариат — незнакомый обывателю термин, а если и знакомый, то отталкивающий за свой академизм и левый снобизм. Мы должны говорить на языке большинства, а не на языке коммунистических съездов. Рабочий или человек труда? В любом случае, у нас нет времени долго и кропотливо разъяснять, что есть конкретная диктатура, а что есть конкретный пролетариат. (На второй ответ мы можем либо вообще не иметь ответа, либо иметь некорректный.)

С другой стороны у нас есть лозунг о «Прямой Демократии».

Чем же он не угодил?

Если отойти от того, что необходимо разъяснять, чем современные демократии отличаются от прямых и, на самом деле, нежелании заниматься демократией, а просто делегировать эти функции на специалиста, то это неплохой лозунг, но он ставит вопрос об использовании слова «демократия» вообще.

Когда его первый аналог лишен этой проблемы и борется в рамках «диктатур» (что, на самом деле, тоже проблема), то «демократия» должна бороться в рамках ее альтернатив. Это можно делать и даже делать эффективно, но, к сожалению, мы не в Греции, Франции или Индии, где присутствуют массовые левые движения — мы не можем захватить либеральное, буржуазное толкование слова демократия, которое в первую очередь о выборах и в самую последнюю о демократии, как сути.

Хотим мы того или нет, пока у нас нет культурной гегемонии — каждый демократический лозунг в массовой повестке станет лозунгом о выборах.

Мы имеем два непопулярных словосочетания — «диктатура пролетариата» и «прямая демократия», одно из которых навязать не получиться из-за недостаточного популизма термина и из-за его игнорирования выборного процесса, а второй не сможет выиграть конкурентную борьбу на данном этапе из-за слабости левой. Оба эти термина, впрочем, эту слабость поддерживают.

Так левые возвращаются к мелкобуржуазному вопросу за который они ругают демократическую молодежь. Вопрос выбора представительства есть наиострейшая форма вопроса сегодня в протестном поле. И мы не можем с этим сделать ничего.
Левые, вас это устраивает?

т. Вязбук