Совсем недавно в Москве молодой человек захватил офис Альфа-банка. На видеозаписи, распространенной позднее Следственным комитетом, захватчик сказал, что целью его действий было «узнать правду». На основании этого странного высказывания ряд СМИ поспешили назвать действия Алексея Барышникова, так зовут арестованного, следствием душевного расстройства. Вполне возможно. Но могли им двигать и совсем иные мотивы. Помимо мнимых психических заболеваний у Барышникова были долги на почти два миллиона рублей. Нет надобности объяснять, что такие деньги и в более «сытые» времена было достать крайне непросто, а в условиях нынешнего кризиса – вовсе невозможно. То есть перед нами очевидный пример того, как душевные болезни, если они вообще были, становятся следствием социальной неустроенности.

Гораздо более успешное изъятие эксплуататорской собственности произошло накануне захвата Барышниковым Альфа-банка в подмосковных Химках. Там неизвестные попросту взорвали банкомат и похитили деньги. Полиция осталась ни с чем – похитители просто скрылись.

В настоящее время государственная и буржуазная собственность перераспределяется путем прямого действия в пользу обездоленных на другом конце земного шара. Соединенные штаты Америки охвачены народным восстанием, вызванным убийством полицейскими-расистами чернокожего Джорджа Флойда. Американские пролетарии грабят супермаркеты и проводят иные формы экспроприации. Многие российские либеральные оппозиционеры уже успели окрестить эти действия повстанцев «криминалом». А либертарианец Михаил Светов и вовсе открыто поддерживает американского президента Дональда Трампа. Что же, либералы и либертарианцы своей оценкой народного восстания показали свое истинное лицо.

Как относиться сторонникам революционного преобразования общества к такому «криминалу»? Чтобы ответить на этот вопрос, я проанализирую взгляд российских эсеров-максималистов на теоретические и практические стороны экспроприаций. Несмотря на временной отрезок, выводы, сделанные более ста лет назад, могут оказаться актуальными и в наши дни. К тому же максималисты организационно оформились уже в ходе Первой российского революции 1905 – 1907 гг., в период социального кризиса. Поскольку сегодня отрицать наличие глобального кризиса, который неизвестно чем закончится, невозможно, их идем представляются мне особо важными.

Союз социалистов-революционеров максималистов (ССРМ) официально заявил о своем создании в октябре 1906 года, после конгресса в финском городе Або (Турку), хотя фактически к тому времени максималистские организационные структуры действовали более полугода. Свое отношение к экспроприациям максималисты выражали в программном документе «Сущность максимализма», включающем в себя резолюции организационной конференции. Пятая резолюция так и называлась, «Об экспроприациях». Резолюция гласила, что экспроприация государственных средств, как способ финансировать революционную борьбу, допустим и может осуществляться по решению локальных отделений ССРМ. Конференция признавала и «частные» экспроприации, то есть атаки на частный капитал. Но для таких акций требовалось согласие Центрального Исполнительного Бюро Союза социалистов- революционеров максималистов. Межрегиональная координация ССРМ была сильно затруднена полицейскими репрессиями, и как получение такой санкции на экс действовало на практике, не совсем понятно. К теме «частных» максималистских экспроприаций я еще вернусь.

Никто не подходил к экспроприациям с таким размахом, как максималисты. Эксы, ими устроенные, неоднократно превращались в настоящие уличные сражения. Чуть более, чем за неделю до открытия финской конференции, в Петербурге состоялась знаменитая экспроприация в Фонарном переулке. Максималистские боевики атаковали хорошо охраняемую карету, перевозившую крупную сумму денег из таможни в Государственный банк. Было взято 400 тысяч рублей, однако в завязавшемся бою революционеры тоже понесли серьезные потери. Двое боевиков (псевдонимы «Соломон» и «Ленька») погибли в перестрелке, еще четверо, в том числе руководитель операции с псевдонимом «тов. Сергей» (настоящее имя так и осталось невыясненным), были арестованы. По всему Петербургу начались аресты и облавы возможных пособников экспроприаторов. В итоге 17 октября 1906 года одиннадцать максималистов предстали перед военно-полевым судом, из них восемь (Василий Виноградов, «тов. Сергей, Якоб Смирнов, Ицко Рабинович, Иван Мишин, Иван Толмачев, Степан Голубев, Василий Стребулаев) были приговорены к повешению. На следующий день в Кронштадте приговор был приведен в исполнение («Каторга и ссылка», 1925, № 7, с. 90).

Вместе с тем, помимо таким масштабных операций, как экспроприация в Фонарном переулке, на протяжении второй половины 1906 – 07 гг. нарастала тенденция к расширению более мелкой экспроприаторской практики. Отчасти это объясняется тем, что государственные финансовые учреждения получили усиленную охрану. Но был и еще один немаловажный аспект. Целью этих более мелких эксов часто являлось не только создание материальной базы для революционной борьбы, но и повседневное «финансирование» самих боевиков. Таким образом, эта форма экспроприаций имеет очевидные сходства с нынешним американским «лутингом» – грабежами во время бунтов. И причины те же – социальный кризис, обнищание огромной массы и без того бедного угнетенного класса. В ходе революционных событий 1905-го года множество рабочих, принимавших участие в революционных выступлениях, были выкинуты со своих рабочих мест. В сельской местности свирепствовали карательные экспедиции, подавлявшие крестьянские восстания. Таким образом, значительная часть трудового населения просто не имело средств к существованию. В этом отношении весьма показательны слова рядового петербургского социал-демократического боевика Н. Ростова, участвовавшего в нападении на столичную черносотенную штаб-квартиру в трактире «Тверь»; само нападение стало результатом низовой инициативы рабочих-боевиков с Невского района. «Многие из наших дружинников за свою революционную деятельность были выброшены с фабрик и заводов, слонялись без дела, порой голодали» – писал он («Каторга и ссылка», 1925, № 7, с. 53). Далее Ростов рассказывает, что рядовые сд-боевики участвовали в мелких эксах, несмотря на запрет партийного руководства. По его мнению, наиболее энергичная часть трудящейся молодежи, получившая оружие и научившаяся этим оружием пользоваться, просто не могла просто сложить маузеры и браунинги в укромном месте и «готовиться к решающему моменту», как этого хотели вожди РСДРП – оружие шло в ход сразу. Партийные запреты вели только к тому, что боевики оставляли ряды социал-демократов и присоединялись к более радикальным революционным фракциям.

Еще более красочное описание боевика-рабочего, присоединившегося к ССРМ и не имевшего абсолютно никаких средств к существованию, оставил Григорий Нестроев (Гирш Цыпин) в своих мемуарах «Из дневника максималиста». В конце 1906 года ведомая Михаилом Соколовым Боевая Организация максималистов была полностью разгромлена. Самого Соколова повесили 2 декабря 1906 года. В январе 1907 года участники ССРМ предприняли попытку воссоздать БО. При ней была сформирована экспроприаторская группа из десяти рабочих Петербургского района столицы во главе с Христианом Маурером. Нестроев красочно описывает одного из боевиков, вошедшего в эту группу, и в то же время показывают то положение, в котором оказался трудовой класс в революционные годы. Приведу здесь это описание:

«Живой, подвижный, энергичный, всегда улыбавшийся и веселый, он как бы дополнял собой мрачного Христиана, строгого и необщительного. Он искал боевое дело. Но не только приложить куда-либо свою силу, даже выйти из комнаты он не мог: не было ни сапог, ни пальто, ни шапки. Он безропотно сидел дома и читал. Долго сидение без работы сильно его озлобили, и он делался постепенно ярым сторонником экономического террора не только против капиталистов, но и против представителей таких учреждений, как черносотенные или буржуазные городские самоуправления» (Григорий Нестроев, «Из дневника максималиста», с. 77).

Среди американских бедняков, экспроприирующих сейчас в повстанческом порыве буржуйское добро, наверное тоже много таких, которые «безропотно сидели дома и читали» впроголодь во время карантина. А сейчас народные смельчаки путем прямого действия обеспечивают себя и своих товарищей всем необходимым для продолжения борьбы. Почему бунтарь или бунтарка должны голодать, если деньги можно раздобыть в кассе супермаркета, пищу на его полках, а взамен старых, прохудившихся башмаков можно обуться в новые «найки» или «адидас». Кроме того, чисто тактически постоянные экспроприационные набеги заставляют полицию, армию и нацгвардию распылять свои силы, что ведет к перехвате инициативы повстанцами.

Вопрос об экспроприациях в контексте революции и партизанской войны фундаментально разбирается в опубликованной в 1907 году статье максималистского публициста под псевдонимом Гр. С. «Тактика экспроприаций». В этот период экспроприации становятся основной практикой максималистов, и автор давал ей теоретическое объяснение. Могут ли настоящие революционеры становится на защиту государственного и буржуйского добра, задается вопросом автор. И сразу же дает на него ответ – конечно же нет, ведь если революция носит социалистический характер, то вся собственность должна перейти народу. Тем более, что правящие классы обирали этот народ на протяжении столетий. Поэтому не должно быть никакого места «святости частной собственности». В своей аргументации автор красочно противопоставляет российское революционное движение тем западным социалистам, которые держат рабочих в узде законности и уважения к буржуазному праву. Приведу здесь этот отрывок:

«В то время, как в других странах безработные мрут с голоду в буквальном смысле этого слова, боясь нарушить ”святость” частной собственности, русские рабочие не бояться этого: историческая жизнь России не дала такого обильного материала для того, чтобы этот предрассудок свил себе прочное гнездо в головах пролетариата и трудового крестьянства. Если еще принять во внимание время, переживаемое нами, то сделается вполне понятным, почему экспроприаторская тактика так заразительна, почему экспроприации растут, как грибы после дождя. Они растут, ибо растет голод и нищета. Лучше умереть, как экспроприатор, чем голодной смертью, как раб буржуазных предрассудков в своей умеренности.» (Сборник статей «Воля труда», 1907, с. 52).

К нынешним российским рабочим данная Гр.С. характеристика к сожалению неприменима, ибо они придерживаются этих самых буржуазных предрассудков один дремучее другого. Но на другом конце земли находятся бойцы, которые в эпоху капиталистического кризиса с голоду подыхать не собираются, а скорее отберут у господ то, что им и так по праву причитается.

Автор пишет, что в адрес максималистов, сторонников экспроприаций, раздаются обвинения в дезорганизации и деморализации революции грабежами. Революционное движение дескать превращается в криминал. Эти обвинения совершенно беспочвенны, отвечает Гр.С. В доказательство своей позиции он приводит революционное движение прибалтийских стран. Надо отметить факт, который сильно огорчит многих красных великодержавных шовинистов: в Прибалтике революция получила куда более широкий размах, чем в большинстве российских регионов. В прибалтийских странах в годы Первой российской революции шла настоящая гражданская война. Революционные организации создали партизанские отряды так называемых «лесных братьев», которые нападали на полицию, войска, помещиков, осуществляли террористические акты и экспроприации. В Латвии значительная часть сельской округи и вовсе на какой-то период полностью оказалась под контролем революционеров (С.Г. Александрович, «К вопросу об историческом опыте борьбы полиции Российской империи с терроризмом в Прибалтийском крае в 1905 – 1907 гг.»).

Революционное движение Прибалтики, которое перешло к тактике активной партизанской войны, максималист Гр. С. ставит в пример своим читателям. Здесь теория не расходилась с практикой: в 1907 году ССРМ предпринял попытку создать партизанские отряды наподобие «лесных братьев» в Поволжье. Эта инициатива правда не получила прибалтийского размаха по причине скорых полицейских репрессий. Отвечая на упреки в деморализации революции автор подчеркивает, что для «лесных братьев» эксы стали повседневностью, естественной формой обустройства партизанского быта. Однако использование этого метода не сделало из сознательных революционеров жадных до наживы уголовников. Вот что он пишет:

«Ведя такой образ жизни, они (”лесные братья”), естественно, должны для своего пропитания прибегать ко всякого рода экспроприациям имущества казенного и частного – пасторов, баронов и иных. Между тем мы еще не слыхали о деморализующем влиянии этих ”конфискаций” на ”лесных братьев”. Думаем, что и не услышим. Чем это объяснить? Объясняется это тем, что ”лесные братья” – не ночные грабители, а народные мстители. Воодушевленные одной идеей – идеей мести народным врагам, идеей борьбы с народными поработителями и предателями, они отдали этому делу всю свою жизнь, всего себя. Все они социалисты и революционеры. Для них ”конфискация” – средство пропитания и вооружения, средство, к которому они прибегают в зависимости от требований ”дела”.» (Сборник статей «Воля труда», сс. 58 – 59).

Таким образом, экспроприация государственного и частного добра как основное средство материального обеспечения не превращает экспроприаторов в бандитов, не отменяет их идеологической сознательности. Ведь отобранные ими средства используются для того, чтобы поддерживать свои силы и продолжать борьбу наиболее эффективным образом. Поэтому не может называться революционером тот, кто анализируя восстание в США, называем «криминалом» действия повстанцев только потому, что они покусились на государственную и частную собственность.

Максималист Гр.С. в своей статье поэтично называет участников эксов «ушкуйниками». Что хотел сказать автор этой на первый взгляд анахроничной терминологией? Напомню, что ушкуйники – это средневековые пираты из Новгородской республики. И если сам Новгород, который формально так и не покорился Золотой Орде, остался в народной памяти символом свободы, то ушкуйники, удальцы на судах-ушкуях, грабившие владения золотоордынских ханов, были самыми свободными из свободных. В песнях и сказаниях ушкуйники стали воплощением духа непокорности, восстания, вооруженного сопротивления власти. Настоящая, отвоеванная мечом или топором, свобода, короткая, полная подвигов жизнь и героическая смерть. Впрочем такая участь бунтарю куда слаще, чем жизнь холопа или даже князя-золотоордынского данника. Такую память хранит народ об ушкуйниках. Это вековая мечта о свободе, которую власти так и не удалось отобрать у порабощенного ей народа, реализовывалась в революции, в смелых экспроприациях, в нападениях на полицию. Об этом писал автор-максималист. А сегодня дух ушкуйников жив в американских повстанцах, сегодня гуляет вольная голытьба на улицах американских городов.

Ушкуйники. Новгородская вольница. Картина С. М. Зейденберга

Итак, подытожим. Максималистский взгляд на экспроприации, сформулированный во время Первой российской революции, применим к событиям, которые сегодня мы можем наблюдать в США. В условиях социального кризиса и народного обнищания экспроприации государственного и частного капитала являются совершенно логичным явлением. Народное восстание делает экспроприации массовыми. Наверное американские супермаркеты грабят и не имеющие каких-либо четко обозначенных революционных целей люди. Но это не отменяет того факта, что экспроприации являются формой классовой борьбы, органично сочетающейся с другими методами прямого действия. Кроме того, пренебрежительное отношение к буржуйской частной собственности, демонстрируемое повстанцами, является чувством социалистическим. Через конфискацию путем прямого действия государственного и частного добра восстание получает социалистический характер – ведь под удар попадает не только государственная политика и проблема полицейского расистского насилия, но и сам принцип частной собственности. Экспроприация – верный спутник революции, идущей прямо к социалистической цели.

Алексей Макаров

*Ушкуйники (от древнерусского ушкуй – речное судно с вёслами) новгородские отряды (до нескольких тысяч человек), формировавшиеся для борьбы с политическими и торговыми противниками, появились в 20—х гг. 14 в.

Точка зрения авторов статей на портале leftblock.org является их личным мнением и может не совпадать с мнением редакции портала.

В нашей традиционной рубрике «Мнения» небольшой текст о феминизме. Кстати, 25 ноября — Международный день борьбы за ликвидацию насилия в отношении женщин. Слово авторке:

«От многих товарищей марксистов и анархистов можно услышать такую вещь: «Мы, конечно, за равноправие, но твой феминизм — мелкобуржуазная теория, иди-ка ты с ним куда подальше». И поэтому я хочу максимально кратко и понятно ответить на подобный выпад.

Да, есть направления феминизма, которые действительно разжигают вражду между трудящимися. Например, радфем, который выставляет женщин угнетённым классом, а мужчин — классом угнетателей, что противоречит здравому смыслу. По этой теории, женщине-работнице классово ближе какая-нибудь Собчак или британская королева, нежели трудящийся-мужчина, пролетарий. С радфем-теорией я не согласна.

Но есть и прогрессивные направления феминизма — например, марксистский феминизм, соцфем, и другое. Да и просто в феминизме нет ничего плохого.

От многих знакомых марксистов (на словах признающих прогрессивные ценности) я слышала: «Ты прости конечно, но стрелять — не женское дело» или «без обид, но предназначение женщины — быть матерью, это биология, против неё не попрёшь» или «свободная любовь — это, конечно, хорошо, но нужно соблюдать правила нравственности — женщина должна быть моногамна». А что такие люди хотят сделать с «извращенцами» (они так называют представителей ЛГБТ), даже страшно рассказывать…

Феминизм нужен хотя бы для того чтобы просвещать таких пещерных леваков.

Кроме того, не важно, какое движение натолкнёт человека на мысль о несправедливости мира. И мы можем объяснить феминисткам, что они правильно делают, сражаясь за права женщин — только вот причина неравенства не в мужчинах, а в капитализме.

Пока неравенство не ликвидировано — #мненуженфеминизм»

От редакции: конечно, Овод сразу указала, что текст очень краткий, но недооценивать патриархат в целом нельзя, другое дело, что в связке с капитализмом он получил новые возможности.

Мы находимся в теоретическом и политическом вакууме, нашей левой сегодня необходимо стать иголкой, что проткнет этот молчаливый шар. В поле демократов и анти-демократов, мы должны стать альтер-демократами. Для этого необходимо сконструировать новую картину мира, которая и связала бы нас с логическим выводом современных левых и обрезала устаревшие связи и концепции ортодоксов.

Если взглянуть глубже — вопрос демократии — это вопрос к государству. Нашего взаимоотношения с ним. Я, как марксист, не вижу скорого конца государства (в отличие от моих коллег по цеху, но пардон), как и в возможность полного снятия противоречий, поэтому концепт, который мы должны предложить должен учитывать свою долгую продолжительность.

Скорее всего, мы придем к власти на волне кризиса. Но мы не должны стать кризисной властью. Не хочу быть застреленным в термидор. Необходимо смешать кризисную и пост-кризисную модели. Маркс не любил предсказывать будущее и я тоже этого не собираюсь делать, но модель быть должна.

Правые психологи представляют левых, как желающих построить Государство-Мать, т.е. заботливую няньку, которая обеспечит своего гражданина всем необходимым, укроет его своей опекой и заботой. Любовь, в случае с фигурой матери, объективна и независима от нас, неконтролируема. Такое государство служит предметом критики из-за отсутствия субъектности. Моя теория в том, что когда человек становится заметным бюрократом, в некотором роде, он подменяет собой фигуру отца — он пытается стать защитой этому государству и начинает ощущать власть, становится садистом над нелояльным гражданином и над другими претендентами на отцовство. Так мы получаем государство, которое обеспечивает население всем необходимым, но убивает всякую самостоятельность, иногда, убивает в прямом смысле. Культивируется мазохистический радикал.

Но альтернативой с правой стороны служит Государство-Отец или Рынок-Отец. И это ничуть не лучше. Эта фигура уже умеет поощрять, наказывать, но предоставляет субъектность. Если мать владеет вами, то тут вы можете владеть отцом наиболее точно отражая его запросы. Человек получает признание и поощрение за своё потакание отцу. Но тут возникает когнитивное искажение, бессознательно потакая отцу, гражданин считает, что на самом деле получает по своему вкладу в общество и иерархия, в которой он успешен — есть наиболее справедливая форма социума. Под маской меритократии на самом деле скрывается выражение интересов отца — национальной или глобальной буржуазии, в странах без сложенных классов — выражением властных группировок. Так правые начинают ругать нищих, неуспешных, а также анти-капиталистов, как не способных сильно вкладываться в общество, но это легко опровергается — достаточно поинтересоваться статистикой бедных, занятых в экономике.

В случае с государством, мы получаем более точного заказчика и более безопасного, ибо локальная власть может укрыть, иначе же с рынком, когда точного заказчика определить невозможно, а иногда его и нет. Так рынок мешает в себе не только поиск отца-заказчика, но и бога-религию, подобно шаману, рыночник прыгает вокруг своего ютуб-блога и, если это выгорает, лишь убеждается в верности своих догм, проецируя ошибку выжившего и вводя в заблуждение других людей.

Тем не менее, между отцом и матерью есть нечто общее — обе эти фигуры занимают позицию “над”, становятся элитой. Но если «мать», выраженная в большевиках, хотя бы занимается просвещением и развитием, при том ставя табу на анти-материнскую политику, но не ограничивая всё остальное, то «отец» выраженный, например, консерваторами, либералами или нацистами (Гитлер, в этом роде, был идеальным «отцом», особенно в моменте избавления от Рёма — он нашел себе «детей» в виде заговорщиков Геринга, Гиммлера и Гейдриха) требуют лишь соответствия и покорности, порождая Кафкианский тип.

Между материнским и отцовским родом, я бы выбрал ни что-то среднее, но преодоление как первого, так и второго. Ни патриархат, ни матриархат меня не особо интересуют, но вот, что мне интересно — это эволюция фигуры Бога, разобранная Фроммом:

“От первоначальной любви к Богу как беспомощной привязанности к Богине-Матери, через послушную привязанность к Богу-Отцу – к состоянию зрелости, когда Бог перестал быть внешней силой, когда человек сам проникается принципами любви и справедливости, когда он становится единым целым с Богом, и наконец – к тому моменту, когда человек говорит о Боге только в поэтическом, символическом смысле.”

Как только Бог становиться ушедшим символом, можно считать, что человек обрел зрелость. Преодолел свой инфантилизм, но не убив в себе ребенка, которому требуется фигура “над”, но поставив наверх своего же взрослого, что является и матерью и отцом и не является ими. Эта сбалансированная позиция лежит и над индивидуализмом (уходит эгоизм) и коллективизмом (приходит любовь к себе).

Весь этот опус был необходим для того, чтобы прийти к тому тренду, который нельзя проглотить: на место лозунгов о демократии, как выборе, мы можем поставить лозунги о демократии, как об ответственности, как о критическом мышлении и следующим за ним критическом действии, самостоятельности.

К сожалению, у меня нет чего-то более эпичного, ответственность — это и серое революционное постоянство, но и сделка с историей. Нам её очень не хватает.

Ответственность болезненна, продать её не представляется возможным. Подобно счастью, когда мы делим ответственность, мы одновременно её и умножаем, но если счастье не дает внутреннего или внешнего противоречия, то ответственность крутится вокруг противоречий, она обличает серость мира, разрушая концепцию “Добро-Зло”.

Строя государство с преодоленной фигурой авторитета (Бог), мы создаем такой тип управления, где делегация невозможна, а отчуждение преодолено. На место псевдо-демократической диктатуры, мы поставим сознательную и ответственную.

Я, к сожалению, не могу сжать это в лозунг. Быть может это “(Сам)Ответственность вместо депутата”. Если же думать о демократическом лозунге, то он должен был бы быть об афинском жребии. Это навязанная и болезненная ответственность, но погрузив общество в неё, мы преодолеем необходимость строить “нового человека” партией, отдав это строительство самому человеку.

т. Вязбук

У нас есть проблема с демократическими лозунгами. Нам нужна альтернатива, но на что поменять? Какое «тотемное животное» должно стоять в лагере революционных социалистов?

Бегло вспоминая то, что предлагают мне современные объединения, я прихожу к тому, что лозунг прогресса, зеленые лозунги, да и как вышеупомянутый демократический лозунг уже отчуждены от людей и либо элитарны, либо помещены в товарную оболочку.

Даже горячо любимая «диктатура пролетариата» служит маркером для закрытых групп левых и ортодоксальных коммунистов, старая машина которых ещё работает, но движется медленнее улитки ползущей к пику Фуджи-Сан. Причиной тому то, что ортодоксы изначально были рождены, как умершие дети прогресса. Прогрессивные консерваторы — вот сегодня те, кто рядится в костюмы сталинистских партий. Впрочем, они этого и не скрывают. Они сами говорят: «Сохранить ортодоксальность партии — вот наша сегодняшняя задача!». Тем, кто занимается сохранением устоявшихся методов борьбы, игнорируя современные реалии и отказавшись от современной критической мысли, утонув в историческом споре — Вам впору называться «Регрессивными коммунистами» и никак иначе. Это касается и троцкистов.

Регресс, как консерватизм, изначально был загнанной на убой коровой для умирающих ретроградов. С прогрессом же вышло интереснее. Подобно тарану, он разбил покойное лоно истории, запустив туда человека.

«Сегодня

надо

кастетом

кроиться миру в черепе! » —

Декларировал Маяковский.

Прогресс пришел. И достиг великих успехов. Прогресс социально и технический обгонял тех, кто еще считал себя королями мира. Он сделал то, что нам предстоит сделать вновь — скальпелем вырезал опухоль несправедливости. К сожалению, Земля покрыта сотнями язв. Увидев, что твориться в России, остальные болячки сгладились, чтобы потом появится вновь — в мире без соц. блока. К этому моменту наш скальпель уже затупился.

Но что сталось с прогрессом, почему он перестал быть пригодным? Путь его шел по прямой линии и сейчас всё дальше идет по ней. У Маркузе была работа «Одномерный Человек», одномерный прогресс — результат этого человека. Достигнув утоления нужд, лозунг прогресса, как бы это смешно не звучало, перестал быть прогрессивным. В шахматной партии Прогресс/Консьюмеризм победил Консьюмеризм. А рабочий класс отвернулся от «авангарда», ведь прогресс, который он обещал уже был достигнут. Какой смысл менять капитализм на социализм, если в капитализме можно потреблять столько же и даже больше? (Это, кстати, о борьбе марксистских фетишей о труде с массовым фетишем на потребление. Но об этом в другой раз.)

Проиграв, наш прицел мы зациклили на настоящем. Трупы авангарда и футуризма уже протухли к этому моменту. Начался новый этап рефлексии — антивоенные и социальные движения, хиппи, зеленые, антиколониализм.

Положение в странах полупериферии убивает смысл обсуждать антиколониализм, как лозунг, так и антивоенное движение, погрязшее в криках националистов, сейчас теряет свой революционный потенциал.

Экологический лозунг интереснее разбирать через ещё один эмбрион прогресса и модерна — стремление к омашинливанию — сведению человека к идеальному механизму. Искусственность настолько в капиталистическом почете до сих пор, что в Японии — максимально потребительском обществе — есть специальный термин для “публичной маски”, поддакиванию, как социально-приемлемом повидении — татэмаэ. Эта искусственность великолепно прижилась в сфере красоты и пластической хирургии. Тогда и появился контр-тренд — экология, боди-позитив, естественность.

Порожденный левым и этот потенциал был вписан в рынок. Вегетарианские магазины, невыгодная солнечная энергия, заводы по переработке мусора. В социальном плане вышло немного интереснее, капитализм не может воспроизвести естественность, поэтому он производит искусственную естественность — социальные тренды на поведения, архетипы. Этот инструмент стал настолько эффективен, что теперь под любой продукт будет подведен новый архетип соответствующий этому продукту (не только в эко-тренде). Теперь вас не только заставят потреблять, но и навяжут ваше поведение после потребления: капитализм — «как вести, как потреблять, как чувствовать». Нас разделили на расу и религию, но в конце концов, мы сами согласились разделить себя на приверженность марке, бренду.

Капитализм пожирает тренды, тогда нашей целью будет выставления такого тренда, который не проглотить, который можно только вручить, но не продать.

т. Вязбук

Эта статья — попытка отрефлексировать современные проблемы школы, варианты их сглаживания при переходном периоде и будущий революционный потенциал обучающих пространств. Скорее всего, в этой статьей не будет апелляции к советской школе, ибо путь советских подходов обрывается либеральной традицией девяностых, а следовательно является лишь руинами прошлого, проигравшими свою критическую миссию. То, что осталось от неё — лишь здания, да унификационная система, отточенная в русло патриотизма нашими современными хозяевами. О зданиях говорить смысла нет, но о подавлении я упомяну.

Школа — Сейчас

В данный момент система образования является вшитой в тело государства репрессивной машиной. Отношения насильственны и в отношении учеников, и в отношении учителей. Выдавливающая, отцовско-садистская натура власти спроецирована тут наиболее полно — наилучшие параметры при постоянном, неадекватном повышении нагрузки и с понижением вознаграждения за эту нагрузку. Подобно лагерям смерти, в школе лучше всего оценивается тот, кто больше всех раз перетащил бумажки вперед и назад или зазубрил тысячи ответов. А экзаменационный стресс доводиться до такой эскалации, что самоубийства детей становятся еще одним параметром безумной бюрократической статистики.

Оценка же давно порвала с реальным результатом. За баллами не видно ученика и его реальные способности и знания. Это похоже на безумное чаепитие. Неудивительно, что у детей формируется неолиберальные, магические ценности. Когда “хороший” ученик — тот, кто умеет подстроиться под бесполезную неэффективную “норму” и повторять за учителем, а не тот, кто умеет мыслить сам и ставить свои мысли в оппозит авторитета, мы получаем подавленных потребителей информации, а не людей способных к самостоятельному производству. Результат такого обучения — человек-товар и человек-потребитель.

Эпопеей этого всего можно поставить экзаменацию. В моменты ЕГЭ школа перестает казаться тюрьмой, она ей становится. Камеры, металлодетекторы, учителя — как надзиратели и накрученная год ранее истерия происходящего. Правильное заполнение бюллетеня становится смыслом существования обучающегося. Это можно представить допросом, где неправильно ответивших подадут в расстрельные списки.

Существует заблуждение, что от того, как ученик закончит школу зависит его дальнейшее существование. Корни этого заблуждения лежат в нашей экономической системе. Я думаю, что прохождение школы (именно прохождение-преодоление, а не получение навыков и знаний) воспринимается как ценз вписывания в рынок, ознакомившись с капитализмом у нас выработался бессознательный страх ненужности и именно его мы проецируем на наших детей. Забавно, что это заблуждение существует в голове с тем знанием, что обучение в школе — просто ненужный фарс. Но почему так?

Ценности, которые заложены в современную школу — это ценности воспроизводства капиталистической системы. Поэтому школа — это классовое общество в миниатюре со всеми выходящими из этого последствиями — репрессиями, унификацией, и отчуждением.

Репрессивность ярко отражена и социальным одобрением/порицанием через оценки, но и характером нахождения в школе. Часто ученику даже не покинуть здание за исключением урока физкультуры. Ученику навязывается нахождение внутри школы. Можно пойти дальше и подумать в сторону того, что такое закрытое пространство, помимо небольшого процента сопротивляющихся, служит прививкой от действия, что поможет преодолеть классовое общество, увидеть и реализовать альтернативу, но это на ваше усмотрения. В пользу этой версии я лишь добавлю, что дихотомия на учеников и учителей — искусственная. Учителя тут становятся исполнителями и судейских и исполнительных-полицейских функций. Да, это можно понять из-за всей той ответственности, что родители и дети делегируют на учителя (и в этом их эгоизм), но с этим невозможно дальше мириться.

Они становятся фигурами “над” и это нормально, когда ребёнок в начальной школе, но дальше эта позиция “над” должна выравниваться, а неоспоримый авторитет учителя подвергаться сомнению. Учителя — часто мазахисты, будучи отдающими — они выжигают себя на работе, сводят к нулю свою ценность как личности и становятся идеальными корпоративными фашистам. Получив свою порцию наказаний, они превращаются в садистов и начинают распределять эту порцию на своих учеников. Так учитель превращается в перчатку, что держит кнут системы, позволяя ей не пачкаться. Ведь когда с учителей начинают спрашивать — они не могут делегировать обвинения — перчатки сброшены и вся грязь вместе с этими перчатками тоже.

Если бы я рисовал на них карикатуру, то на ней было бы следующее — Учитель бьет ученика плетью, после того, как его ударил плетью его хозяин. (Небольшая оговорка — если учитель понимает свою функцию и объясняет свой жертве нежелание ее выполнять, но при этом исполняет — он ещё более садистичен, чем непонимающий учитель, ибо он не только понимает свою роль, но и продолжает её исполнять, ведь отказавшись от этих практик — он потеряет работу.)

Унификация вытекает из репрессивности, но несёт свои собственные травмы. Она убивает личностей формируя штампованных потребителей. Количество потерянных людей идет на десятки миллионов, впрочем капитал это мало волнует. Капиталу не нужны люди, капиталу нужны вещи.

Потребительская Унификация выражена в сведении всех трудов ребёнка к подходящим и удобным, а потому нужным и ненужным, если этот труд не перспективен в рыночной перспективе. Да и самого ребенка выражают лишь через пятибалльную ежегодную оценку и стобалльную экзаменационную.

Визуальная Унификация идёт через обязательную форму, навязывание гендерных стереотипов — например, мальчик должен быть пострижен, девочка не должна носить брюки. Впрочем, даже в школах, что уже отошли от этих строгих правил, ученик всё равно будет унифицирован, просто вместо черного школьного пятна, он будет одним из толпы разноцветной массы.

Через эту унификацию и репрессивность, школьный процесс взращивает привычку к отчужденному труду и отчужденному существованию. Сдача домашнего задания в таких школах похожа на сдачу трудовой нормы, а не на творческое развитие индивида и его познание. Труд перестает быть творческим и игровым ещё с самых ранних лет. Это, во-первых, делает монотонный тяжелый и эксплуататорский труд — нормой, а во-вторых, вырабатывает потребительские привычки скрытые за гедонизмом.

Школа — Переходный период

При наступлении революционного социализма мы не сможем изменить школу нахрапом, но ряд действий ясен уже сейчас.

Первым шагом, очевидно, начнется выработка программы и подготовка инфраструктуры для переподготовки учителей и школьных коллективов, ввод экспериментальных школ.

Конкретику данной программы только стоит разработать, но базироваться она должна на следующем:

1. Переход на проектную систему, вместо оценочной, где результатом года должен быть весомый проект, который как-то влияет на социум и объективный мир. ОГЭ и ЕГЭ должны быть отменены, как необъективные, неэффективные, унифицирующие пережитки прошлого.
2. Больше динамики в школе — школа должна перестать быть пространством репрессии и подавления. Мы должны научить учеников преодолевать отчуждение и показать им, что школа — и их часть тоже, и что на эту часть они могут влиять.
3. Формирование противоречий — самым продуктивным методом для стимуляции ученика будет его собственное противоречие, которое ему самому захочется разрешить. Школа должна и подсвечивать эти противоречия и давать инструменты для их решения.
4. Контролируемый риск — выращивая людей в “тепличных условиях”, мы потакаем их инфантилизму и желанию к познанию мира. В социализме не будет места инфантилизму. Через школу, мы должны вернуть грань инфантилизма к восемнадцати-шестнадцати годам с двадцати четырех — двадцати пяти, как это есть сейчас. Задержка в взрослении, а следовательно, задержка в ответственном поведении необходима для системы потребления и манипулятивных действий — мы не должны более давать такой козырь врагам революционной демократии.
5. Стимулирование заинтересованности — множество полезных талантов школьников не могут быть раскрыты через современную школьную систему. Вызвано это тем, что в нашей экономической системе, а следовательно и школе, поощряется только выгодные для рынка таланты. Стоит ли говорить, что это

Автоматизация бюрократии и открытость информации — второй важный шаг. Нам необходимо стремиться к миру открытых данных, это должно затронуть и школу. Переведя работу в цифровой формат, мы снизим нагрузку на заполнения документов для учителей. Сбор необходимой статистики будет упрощен и автоматизирован, ненужный документооборот должен быть ликвидирован. Учебные материалы будут находиться в открытом доступе в сети, электронные книги придут на место ненужной траты ресурсов в виде книг.

Для избавления от классификации учеников по зарплатам их родителей необходимо будет решить вопрос с формой. С одной стороны, из-за доступности неплохой повседневной одежды мы можем отказаться от формы, как таковой, но с другой, необходимо продумать возможность выделения необходимого малообеспеченным семьям. Существование таких семей будет решено позднее — всё же мы стремимся на первых этапах к нормальному распределению ресурсов — но на волне кризиса (а я считаю, что власть мы сможем получить только в кризисном варианте) данный вопрос стоит так же рассмотреть.

Также необходимо преодолеть вопрос с обеспечением учащихся и учителей пищей. В данный момент, это присутствует для малоимущих и многодетных семей, наша цель тут — избавиться от унизительной процедуры высвечивания и документального подтверждения себя, как нуждающегося. Сделаем мы это вводом повсеместного бесплатного и качественное питания. Бедный ребёнок не будет чувствовать себя ущемлено, зная, что он будет накормлен по той же процедуре, что и остальные учащиеся. Сепарирующие практики необходимо убрать или сгладить в ближайшие месяца после революции. (В некоторых школах была практика талонов, которые малоимущий ученик должен был получить от преподавателя талон, а потом отдать его в столовой, в общей очереди с теми, кто платит.)

Последним шагом, но не по важности, будет формирование смешанных коллективов учащихся и учителей. Тут стоит сделать поправку на возраст учеников и постепенно готовить их к ответственности — ребёнок должен быть приспособлен к полноценной работе в этом коллективе к четырнадцати годам, не позже. При достижении четырнадцати лет ответственность за жизнь учащегося должен начать нести сам учащийся, а не преподаватель, которого заставляют быть опекуном. Необходимо начать строительство демократических институтов, которые позволят решать хотя бы локальные школьные вопросы, вроде выбора предназначения для комнат, фокус школы на каком-то определенном предмете и даже вопросы распределения финансирования. Распределения финансирования особенно важно, как инструмент контроля учащихся над учителями. Учитель недобросовестно выполняющий свои обязанности должен быть наказан общим решением, сейчас ситуация такова, (а это не только в школах, но и в больницах, производствах и т.д.) что любимчик директора может себе позволить себе вольности, вроде отсутствия на уроках, получения необъективной премии и так далее. Так позиции директора должна стать позицией советника, а вклад и взыскания пусть определят те, кто непосредственно взаимодействует с учеником (взыскания и поощрения для них тоже необходимы) или учителем.

На долгую перспективу нас ждут две цели — ликвидация нехватки педагогического состава и материальное обеспечение этого педагогического состава.

Эти две цели пусть и банальны, но критичны для вопросов ликвидации возможности контр-революции, выработке критически-мыслящей демократической массы и стимулирования экономики.

Хотелось бы также упомянуть проблемы нехватки педагогов и сокрытие этой нехватки через неквалифицированные кадры, которые сегодня идут в школу работать, не найдя другого “более перспективного” рабочего места.

Школа — Возможное будущее

Смотреть далеко сложнее, чем делать выводы на выросших противоречиях, поэтому кратко пройдемся по тому, как мне видится дальнейшие тенденции, которые должны проходить в школах.

Локальные коллектив школ должны перерасти в школьные ассамблеи, которые, по системам будут подобны, и отраслевому профсоюзу, и министерству обучения, и федерация земельных кооперативов. Инструменты для принятия и реализации решений этих ассамблей должны быть так же введены, чтобы ускорить демократический процесс, не дав ему уйти в забюрократизированность.

Система должна приблизиться к преодолению фигуры и авторитета учителя, к концу обучения. Это будет реализовывать последовательное развитие личности от фигуры «опекающей Матери» для младшей школы до преодоления «фигуры Бога» в старшей и даст прививку от диктатуры. Хотелось бы, чтобы школа была психотерапевтична. Предмет “психотерапия” не будет лишь просто крестиком в дипломе, а станет ежедневной практикой, помогающей детям социализироваться, учителям — преодолеть выгорания и так далее.

Преодоление отчуждения от школьных пространств должно набирать обороты и в какой-то момент школа должна стать не только местом обучения, но и центром притяжения. Особенно это актуально в вечернее время, когда школьное здание цепляет на себя замок. Огромный творческий потенциал скрыт в детях, школы должны выпустить его на волю.

Последнее, что мне видится необходимым это:

1. Близость школы к предприятиям — что позволить получать актуальные навыки и обновлять практики на лету. Вполне возможен такой вариант, когда школа сама станет открывать предприятия через своих учеников — и это совершенно отличная вещь, что поможет и финансированию школы и дополнит центр притяжение еще одним предприятием.
2. Смешанные узкий и междисциплинарный подходы — в идеале, в обучении, необходимо порождать интерес к разным вещам и даже в случае узкой специализации ребенка давать ему альтернативные “хобби”. Эти “хобби” могут стать мостиками к новым открытиям в узкой специальности. Тем не менее, хотелось бы получить больше универсальных людей, что смогут решать задачи на разных стыках.

Автор: т. Вязбук

Демократическая повестка мобилизует молодежь для борьбы за изменения, большинство же левых старается закрыть глаза на это и проигнорировать запросы неудобных несогласованных митингов за их «мелкобуржуазность», акцентируясь больше на социальной политике и полезных, но совершенно не двигающих нас к революции, вещах.

Единственный удобоваримый вариант данных партий и ответ об истинной демократии стоит либо в «прямой демократии», либо в «диктатуре пролетариата». И я ничего не имею против этих терминов. Они исчерпывающи для закрытой левой среды. Тут меня не устраивает другое. Нам нужно не только втягивать новых людей в эту среду, но и выходить за её пределы, показывая себя на публике, даже той, в которую хочется презрительно плюнуть.

И тут есть несколько вариантов:

1. Либо подвести смыслы устоявшихся терминов под мейнстрим, энтрироваться (или обратный вариант, когда мейнстрим подводиться под термины)

2. Либо сменить флаг, подвести смысл под другой термин, термин без истории. Захватить его и сделать своим.

Первый вариант, к большому сожалению, для нас маловероятен. У нас недостаточно ресурсов, чтобы навязать непопулярный термин, хотя бы протестному меньшинству. Задачу усложняет и подача этих терминов.

Но сначала небольшая история. Во время пенсионных протестов «Дождь» освещал одну забавную, но одиозную акцию, где выступал как Кагарлицкий, так и Чаплин с Удальцовым. Но интересно больше не это, некоторое эфирное время выпало представительнице РРП. И я выпал в осадок за этот десяток секунд. До меня дошло осознание того, насколько кондово звучат «буржуй», «диктатура пролетариата» и другие термины прямиком из советской энциклопедии в эфире буржуазного телеканала.

Как говорил Брехт:
«Тот, кто борется за коммунизм, должен уметь вести борьбу и прекращать её, уметь говорить правду и умалчивать о ней, верно служить и отказываться от службы, выполнять и нарушать обещания, не сворачивать с опасного пути и избегать риска, быть известным и держаться в тени.»

Современные коммунисты не могут умалчивать там, где это необходимо и рубят старый, добрый марксистский, когда надо замаскироваться, добавить эзопова языка, чтобы спровоцировать и привлечь. Тут мы и подбираемся к диктатуре.

«Диктатура Пролетариата» имеет сразу несколько проблем:

1. Амбивалентность (двойственность) термина — на мой взгляд, это первейшая проблема. Человек цепляется за негатив и, в конкретном случае, необходимо было бы отказаться от слова «диктатура» в угоду «демократии для пролетариата» или «пролетарского демократизма». Но.

2. Пролетариат — незнакомый обывателю термин, а если и знакомый, то отталкивающий за свой академизм и левый снобизм. Мы должны говорить на языке большинства, а не на языке коммунистических съездов. Рабочий или человек труда? В любом случае, у нас нет времени долго и кропотливо разъяснять, что есть конкретная диктатура, а что есть конкретный пролетариат. (На второй ответ мы можем либо вообще не иметь ответа, либо иметь некорректный.)

С другой стороны у нас есть лозунг о «Прямой Демократии».

Чем же он не угодил?

Если отойти от того, что необходимо разъяснять, чем современные демократии отличаются от прямых и, на самом деле, нежелании заниматься демократией, а просто делегировать эти функции на специалиста, то это неплохой лозунг, но он ставит вопрос об использовании слова «демократия» вообще.

Когда его первый аналог лишен этой проблемы и борется в рамках «диктатур» (что, на самом деле, тоже проблема), то «демократия» должна бороться в рамках ее альтернатив. Это можно делать и даже делать эффективно, но, к сожалению, мы не в Греции, Франции или Индии, где присутствуют массовые левые движения — мы не можем захватить либеральное, буржуазное толкование слова демократия, которое в первую очередь о выборах и в самую последнюю о демократии, как сути.

Хотим мы того или нет, пока у нас нет культурной гегемонии — каждый демократический лозунг в массовой повестке станет лозунгом о выборах.

Мы имеем два непопулярных словосочетания — «диктатура пролетариата» и «прямая демократия», одно из которых навязать не получиться из-за недостаточного популизма термина и из-за его игнорирования выборного процесса, а второй не сможет выиграть конкурентную борьбу на данном этапе из-за слабости левой. Оба эти термина, впрочем, эту слабость поддерживают.

Так левые возвращаются к мелкобуржуазному вопросу за который они ругают демократическую молодежь. Вопрос выбора представительства есть наиострейшая форма вопроса сегодня в протестном поле. И мы не можем с этим сделать ничего.
Левые, вас это устраивает?

т. Вязбук